Галина Никифоровна Маслякова – элегантная женщина с изящными манерами и изысканным благородством. Ее легче представить в музеях Лондона и Парижа в качестве культуролога, чем у прозекторского стола в Саратове. Тем не менее, Галина Никифоровна – врач-патологоанатом, д.м.н., профессор, заведующая кафедрой патологической анатомии СГМУ им. В.И.Разумовского и директор НИИ фундаментальной и клинической уронефрологии. Она уже более 30 лет в профессии и рассказала о том, как складывается жизнь человека в этой отрасли медицины.
– Галина Никифоровна, как вы пришли в эту специальность?
– Всю жизнь я мечтала быть юристом, причем прокурором. Мною двигала какая-то внутренняя справедливость, желание стоять за правду, устанавливать истину – так была воспитана. Но в самую пору школьных экзаменов умирает мой отец. Он всю жизнь страдал от хронического заболевания, и, когда речь заходила о выборе будущей профессии, говорил: «Дочка, ну зачем прокурором, разве это работа для женщины? Давай лучше будешь медиком, будешь меня лечить…» И когда его не стало, в моем сознании произошел переворот. Я решила поступать в медицинский институт и поступила на педиатрический факультет. Там на третьем курсе впервые столкнулась с патологической анатомией. Отторжения она у меня не вызвала. Наоборот, было интересно ходить на вскрытия, образно говоря, устанавливать истину – причину смерти. Но понимания, что я нашла «свою» специальность, не было.
Позже, когда уже начались клинические кафедры и мы пошли на практику в детские больницы, я поняла: лечащим врачом быть не смогу. Мне невыносимо было смотреть на страдания детей. После осмотров я сама приходила домой с больной головой, мысленно возвращаясь к своим пациентам. Когда нас повели в Дом ребенка, появилось желание всех усыновить, обнять, вылечить, хотя я понимала, что это несбыточно. Встал выбор: либо ты учишься абстрагироваться, либо выбираешь деятельность, где можешь оставаться хладнокровной. Ею стала патанатомия.
– Но как же так? С таким трепетным отношением…
– Нужно уметь абстрагироваться. Вот буквально на днях – врачебный консилиум, реанимация, отек легких. Я поехала смотреть больного, но живого ребенка, и опять пережила внутреннюю драму. Спокойно видеть процесс перехода из одного состояние в небытие невозможно. Это больно и страшно. А когда входишь в секционный зал, единственное, что видишь перед собой – объект исследования. Ничего более. Передо мной конкретная задача – установить причину смерти и сформулировать диагноз. Я не думаю о том, что этот человек жил, творил, о чем мечтал; здесь нет признаков жизни. Я делаю свою работу без боязни и без эмоций. И полностью соблюдаю первичную заповедь врача – не навреди.
Мне в какой-то мере повезло с профессией, потому что удалось совместить врачебные функции с «прокурорскими». Именно в области патанатомии правильный диагноз позволяет определить патогенез заболевания и дать ответы относительно механизма развития болезни, подсказать врачам тактику действий в трудных случаях, а также проконтролировать их. Здесь смерть стоит на страже жизни.
– А не страшно иметь дело со смертью?
– Это еще одно ошибочное восприятие профессии врача-патологоанатома. Вскрытия занимают лишь одну десятую часть деятельности патологоанатомов. Основная работа – это исследование биопсий. К сожалению, большинство населения не знают этого. Когда больного прооперируют, то удаленный материал, опухоль например, отправляют на гистологию, чтобы решить вопрос – доброкачественная она или злокачественная, из каких клеток растет, какова стадия заболевания. Именно от этого зависит, какое лечение назначат больному. И вот тут эти понятия «гистология» и «патологическая анатомия» у многих расходятся. А ведь именно врачи-патологоанатомы ставят этот важный для больных диагноз, который определяет и тактику лечения, и прогноз для жизни. Вот такие мы «бойцы невидимого фронта».
– Но тем не менее, вы замечаете недоверие граждан к работе нынешних врачей?
– Думаю, оно часто возникает потому, что нашу работу оценивают по внешней атрибутике. Сидит врач в белом халате, бумажки пишет, вас отправляет к другому врачу. А хочется ведь сразу диагноз. Он же врач! А если сразу дают заключение, назначают лечение, то все равно не то: а почему рентген не назначили? Почему кровь не взяли? И еще куча вопросов. В нашей медицине все себя считают знатоками. Человек делает выводы по фильмам, сведениям из интернета, информации типа «соседка сказала», «я сам этим переболел» и считает себя вправе давать советы врачу. А идти напопятную и признавать свои ошибки не может: для этого нужно быть слишком сильным и умным человеком. Гораздо проще придерживаться своего привычного мнения. Что врачи неучи, например. И мало кто может представить их работу в глубоком разрезе: какой груз ответственности берет на себя врач-хирург, решаясь на операцию. Как тяжело врачу-педиатру поставить диагноз малышу, который не может объяснить своими словами, что происходит. Но тем не менее, врачи всегда пытаются это сделать, искренне хотят помочь человеку.
– Не связано ли подобное отношение с ухудшением качества образования? Мы часто слышим о том, что «раньше было лучше».
– Раньше все было другим: и критерии, и методы обучения. Не было распространено тестирование, мы опирались на устное собеседование. Допустим, студент не знает правильного ответа, но начинаешь с ним беседовать, и в ходе разговора он логически к нему подходит. С тестами же такое невозможно. Я 30 лет преподаю, знаю материал «от» и «до», и могу, казалось бы, прорешать тесты любой сложности. Но и со мной случился казус: однажды ради эксперимента тесты по патанатомии, разработанные в другом вузе, я написала на 3 балла! Как так получилось?! А выяснилось, что там был другой подход к формулировкам и техзаданию: верных вариантов было несколько, а я действовала из расчета наиболее приемлемого одного ответа. Эти нюансы надо учитывать, их надо знать.
Многое еще зависит от отношения к студентам. Если говорить: да что с них взять – они «нулевые», они и будут такими. Зачем стараться? Отношение должно быть справедливым, строиться на принципах уважения. Ведь к кому я потом пойду лечиться? К ним и пойду. Студенты – наши будущие коллеги. Поэтому я сразу говорю: ребята, оценку надо заслужить. Я вскрываю трупы умерших людей и иногда, к несчастью, приходится констатировать, что смерть наступила из-за врачебных ошибок. В эти моменты сразу мысль: а зачем готовить такие медицинские кадры? Я себе лишней работы не хочу. Поэтому оценивать студентов стараюсь максимально объективно. И хочу отметить, что отличников у нас с каждым годом меньше не становится.
Более того. Сейчас появляются новые методы диагностики, иммуногистохимический анализ, развивается молекулярная генетика, флуоресцентная гибридизация и так далее. Раньше о таком можно было только мечтать. Откуда это все берется? Науку же кто-то двигает. Они и двигают, бывшие студенты. Поэтому разве можно сказать, что студенты стали «хуже»? Конечно, нет.
– Есть мнение, что в целом изменилось поколение: молодежь стала более ленивой, на первый план вышли деньги, а не высокие мотивы.
– Все индивидуально. Вот, допустим, веду я одну группу в университете, одинаково даю материал, одинаково спрашиваю. Один учит, другой нет. Интересуюсь: ты почему не учишь? Ответ: потому что я не хотел быть врачом. Ни для кого не секрет, что часть студентов идет в медицинский не по собственной воле, а по воле родителей. Ну хорошо. Тогда другой вопрос: а почему ты не хочешь потратить это время с пользой? Раз у тебя не хватило силы противостоять родителям, то теперь надо закопать в землю эти 6 лет? Знания никого еще не сгубили. Тем более, медицинские. Они могут пригодиться в любую минуту: идешь, например, и по дороге авария. Есть шанс спасти чью-то жизнь! Значит, уже учился не зря. Правильная мотивация должна быть у студента.
Или та же заинтересованность в деньгах. По системе ОМС, если ты пролечил неправильно, наделал ошибок – штраф. Какому главврачу нужен врач, за которого штрафуют? Раз ошибся, два. В частную клинику не возьмут и в государственной держать не будут. Вывод? Чтобы зарабатывать деньги, нужно учиться и быть хорошим врачом.
– Некоторые считают, что на обучаемость плохо влияет Интернет. Студент не стремится к запоминанию, потому что любой вопрос можно уточнить в Гугле.
– Не совсем согласна. Интернет – это инструмент, и студент должен уметь им пользоваться, знать, что он ищет. Написать можно все, что угодно, его задача – выделить нужное. Первостепенное, что должен студенту дать вуз – это ядро знаний. Т.е. адаптировать всю имеющуюся информацию по предмету в краткой и доступной форме. Если эти базовые знания у студента будут, он не станет искать в Гугле «рак головного мозга», ибо знает – такого понятия нет. Есть глиома, нейробластома, но никак не рак. Рак – это злокачественная опухоль из эпителиальных клеток. И это мы ему в голову должны вложить.
– «Ваших» студентов сразу видно? Тех, кто свяжет жизнь с патологической анатомией?
– У нас есть научный кружок, хотя, конечно, это не критерий… На 3-м курсе таинственная атмосфера моргов многих привлекает, но мы этим не спекулируем, вскрытие студенты видят один- два раза за все время обучения. Этого достаточно, чтобы представить себе возможности этого метода исследования. Мы не учим их вскрывать трупы. Мы хотим им дать знания, которые помогут быть им хорошими врачами любых других специальностей. Если студент на вскрытии увидел, что представляет собой «инфаркт миокарда» или «гангрена кишечника», он не забудет этого всю жизнь. Что касается патанатомии… Человек должен осознанно прийти к профессии, постепенно. Может сейчас студент подумает, что никогда в жизни не сможет этим заниматься, а пройдя все клинические кафедры, поймет, что это не то. И вернется. Бывают такие студенты, которые приходят к нам на 6-м курсе. Они сделали свой выбор методом исключения.
При этом стоит понимать: если другие специальности предполагают деление по областям – гастроэнтеролог, кардиолог и т.д., то патологоанатом должен знать всю патологию в целом. Сегодня соскоб из полости матки, завтра – лимфоузел, послезавтра – почка. Необходимо знать максимум по каждому направлению. Это огромный объем информации, который нужно держать в голове.
– А есть гендерная составляющая? Кого больше в профессии: женщин или мужчин?
– На мой взгляд, среди патологоанатомов где-то две трети женщин. Но дело не в гендере, а в самом человеке, его качествах характера. Если он более вынослив, внимателен, упрям, обладает хорошей памятью, он будет хорошим специалистом. Самое интересное, что у других могут быть совсем другие представления об этом. Когда я в первый раз пришла в отделение в качестве ординатора, санитарка меня спросила: «Что ж ты, дочка, на хорошего врача не доучилась?» Такое мнение тоже бытует.
– Как насчет религиозного аспекта? Патологоанатомы – люди верующие?
– Не могу сказать за всех, но за себя скажу: я не то, чтобы верующая, но, скорее, «не отрицающая». Вопросы сотворения мира, человека меня тоже касаются, так же, как и мироустройства в целом. Могу зайти постоять в церковь, поехать в паломническую поездку. И одно время меня мучил вопрос: а не грешу ли я, вскрывая трупы? Согласно божественным канонам? Я задала этот вопрос батюшке. Он переспросил: а как дается тебе твоя работа? Не тяжело? Нет, – говорю, – легко. Подумав, священник ответил: значит, эту работу кто-то должен выполнять, так дано Богом. И вот он, принципиальный момент: дано или не дано быть человеку профессионалом в своей области. Смог ли он, сумел ли состояться в профессии. Как писал Конфуций, «займись тем, что тебе нравится, и ты не будешь работать ни дня в своей жизни». И если ты нашел свое призвание, то можно жить со спокойной душой, с какой точки зрения ни посмотри. Потому что Бог – внутри.
Можно скатиться до греха, аморального образа жизни, а потом спастись, завязать с плохими делами и сказать, что пришел к праведной жизни через Бога. А можно до этого не опускаться. И Бог в этом случае – твой внутренний цензор, черта, которую ты не переступишь, не навредишь ни другому, ни себе. Каждый во что-то верит, и в любой профессии есть кодекс чести, понимание основ справедливости, служения людям. Бог ли это тебя ведет или так сложилось твое личное мировоззрение – каждый решит для себя.
Конечно, вопрос веры не только в патанатомии, но и вообще в медицине сложен и многогранен. Но эта внутренняя справедливость – залог хорошей работы, и я верю, что наша медицина не умрет, потому что хорошие врачи в ней были, есть и будут.
Автор: Виктория Фёдорова, г. Саратов
Как сообщалось ранее, Орловское бюро судебно-медицинской экспертизы — учреждение специфическое. Там работают специалисты, которых по всей России наберется не более двух тысяч (с лаборантами — не более четырех тысяч). Подробнее читайте: Реформа судмедэкспертизы вытекает через “кровавую канализацию”