Работал я на участке, точнее на двух, терапевтом. Вызовов было много, а времени на вызов – мало. Но на тот вызов я пришел в последнюю очередь и уже никуда не торопился. 

Меня встретила приветливая, несколько хлопотливая хозяйка.

Больной – мужчина, ее муж, 72-х лет, крепкий, стройный. Бывший военный, потом – руководитель.

Жалобы на боли в спине, преимущественно в поясничном отделе позвоночника, потливость, слабость, на фоне повышения температуры до 37,5. Люди были довольно обеспеченные, наблюдались, в основном, платно. Был он обследован-переобследован, казалось бы. Невролог, гастроэнтеролог, несколько раз всякие анализы сданы, УЗИ брюшной полости и проч, проч, проч. “От спины” он полгода безуспешно лечился у мануального терапевта, доцента. Без рентгена хотя бы. Я уж и не помню, что еще было, но точно помню, что больной добросовестно представил мне целую стопку всяких обследований и заключений из известных клиник, от профессоров, кандидатов и т. п.

Смотрю я пациента, и складывается первое впечатление об ОРВИ. Но что-то мне не нравится. Перебираю анализы и всякие заключения. И вот что мне не нравится: в серии анализов – повышение СОЭ, низкий или на нижней границе нормы гемоглобин, признаки гипохромии и микроцитоза, тенденция к нарастанию тромбоцитов, на УЗИ брюшной полости – полип жёлчного пузыря. Настораживаюсь, перечитываю документы: “Онконастороженность”. В записи гастроэнтеролога вижу рекомендацию “КТ брюшной полости”. Ну, говорю, сделайте, если можете. Они могут всё, сделали. “На попавших в зону сканирования позвонках” – вторичные изменения (mts).

Отправляю пациента к онкологу, тот обследуется, выявляется рак простаты с метастазами в грудные, поясничные позвонки, голову, ребра, коленные суставы, трубчатые кости… В общем, всё.

Вспоминаю, как пациент, этот солидный, интеллигентный мужчина, реагировал на моё первое упоминание о возможной онкологии.

“Нет, – говорил он. Не может быть. Я хорошо себя чувствую. Этого никак не может быть”. А я, уже имея к тому моменту данные КТ, понимал, что вот это оно и есть.

Это был первый этап встречи с болезнью: неприятие, отрицание.

Далее онкологи открыли ему глаза и сказали, какой диагноз, и что оперировать поздно.

Настал второй этап: уход в себя, апатия, депрессия.

Он сказал: “Такой диагноз – всё. Лечиться смысла нет. Я уже выполнил все свои жизненные задачи. Завещание уже написано. Можно умирать”.

За всё это время я с большим интересом слушал пациента, его рассказы о своей жизни, что-то о Карибском кризисе, ракетах, стихи Пушкина в его исполнении. И это правда было мне интересно. Мы весьма сроднились с его женой, это были удивительные люди.

Период депрессии прошел: жена, как могла, таскала его по врачам, сцинтиграфиям, биопсиям, “химиям”, капельницам и проч. Однако, болезнь прогрессировала. И в силу своей тяжести, и, увы, в силу того, что больной на начальном этапе диалога с онкологами упорно отказывался лечиться.

Становилось хуже: нарастали боли, тахикардия. Лечили как могли. Потом после ОРВИ началась пневмония, и я, придя на очередной визит, увидел картину печальную: кашель, выраженная интоксикация, хрипы в легких. Еле уговорили на рентген. Подтвердилась инфильтрация. Предлагаю в больницу, тот – “не поеду”. До смешного: пришел, смотрю, больной уже “загружается”. Говорю жене: надо ехать в больницу, он тяжелый, реанимационный больной. Тот мгновенно приходит в себя и так грозно нам “Не поеду!” и – обратно “в отключку”.

Позвонил я другу, реаниматологу, говорю, помоги хоть как можем, всё равно уже конец не за горами. Тот согласился, мы вместе притащили лекарств, антибиотики, глюкозу… Прокапали, прокололи, пролечили. Ожил!… Пришел в себя! Потом еще гулять выходил.

Встретил его как-то на улице, в солнечный день, он идет с розами: вот, мол, жене несу: тридцать лет как вместе. Последний раз, наверное.

Потом стало совсем плохо. Больной наш слёг. Нарастали боли, трамадол в капсулах уже не помогал, стали колоть. В одно утро беднягу перекосило, я всполошился, “выписал” невролога, но к его приходу неврологическая симптоматика регрессировала. В больницу – “не поеду!”, естественно. Уж такой мужчина, такой человек.

И опять чуток покапали, и опять настал “светлый промежуток”. Уже последний.

Товарищ собрал себя в кучу, и, невзирая на протесты жены, сел за руль. И ее посадил. И поехал за город, на дачу. С гемоглобином 80.

Доехал, еле вышел из машины, вошел в хату, осмотрелся, прошелся: ну всё, поехали.

Уже потом жена нашла в его дневнике короткую запись: “Были в Сестрорецке. Видимо, в последний раз”.

И снова он слёг. Про больницу уже никто и не говорил. За ним жена ухаживала, как могла. Мой друг – реаниматолог, божий человек, помогал, приезжал, капал, я у него уж был в подмастерьях: пока тот инфузию готовит, я – монитор, давление, пульс, подержать, что нужно. Помогали перестилать… Больной загружался.

Состоялось ЖКТ-кровотечение, которое мы вроде как остановили (ну, оно, видимо, само остановилось).

Мы капали, помогали, беседовали и утешали жену. И тут друг-реаниматолог мне сказал:

– Ты знаешь, пожалуй, хватит уже капать, не надо больше. До среды не доживет.

Во вторник вечером я поздно шел с работы, и решил зайти, хотя не звонили мне, и не вызывали.

Зашёл. Больной лежал в сопоре, тяжело дышал. Несмотря на печальную картину, в доме была какая-то тихая, светлая доброта. Меня напоили чаем, как, впрочем, у нас уже бывало, я посмотрел и послушал больного, больше для успокоения жены и совести. Динамики не нашел…

Она спросила меня:

– А может ли он уйти сегодня? Конечно, может, говорю.

И ночью он ушел…

Мы, я и мой друг реаниматолог, были с его женой и родственниками и после. Нас позвали с ним проститься и мы пришли. Никогда доселе я не мог себя представить на похоронах своего больного. Это было удивительное неловкое чувство, когда больной умер, а нас благодарили, и благодарили.

Потом нас звали и на 9 дней, и на 40 дней, и на годовщину. И всякий раз благодарили. Правда, очень, очень неловко себя чувствуешь.

Прошло время, я по-прежнему дружен с женой (вдовой) этого больного, и часто вспоминаю его как сильного и благородного человека, удивительно достойно прошедшего все стадии встречи с болезнью, от гнева и отрицания через депрессию до принятия болезни.

И всякий раз привожу его в пример своим капризным пациентам.

А еще вновь научился онконастороженности, и с опаской смотрю теперь на мануальщиков. И понял, что профессор или доцент – лишь лейбл, но никак не гарантия.

Автор: кардиолог Александр Сонин, г. Санкт-Петербург, “Доктор на работе”.

Читайте также: Врач — о пациентах, которых убивает система