Накануне рассмотрения апелляционной жалобы глава Гематологического центра 52-ой больницы  Елена Мисюрина рассказала о специфике рассмотрения дел о врачебных ошибках, о странностях уголовного преследования против нее и о том, как тяжело провести в СИЗО даже две недели, если ты не виноват.

— Как вы думаете, почему судья приговорила вас к реальному сроку, если прокурор просил условный?

— У меня нет юридического образования, чтобы дать вам обоснованный ответ. Я с этой системой абсолютно не знакома. Ни юридически, ни процессуально, поэтому не могу понять, почему.

— Вы не признавали свою вину, были уверены, что дело развалится в суде?

— Я искренне считала, что те доказательства, которые мы привели и тот высокий уровень экспертов, которые пришли на суд и выступили, всего этого для суда будет достаточно, что доводы экспертов будут приняты, что их мнение будет услышано. Так как какие-то вещи просто очевидны. Я могу говорить только о моем понимании как врача. У меня был пациент, я видела, в каком состоянии человек от меня ушел. В дальнейшем я пациента вообще не видела, и узнала о его смерти только через полгода. Больше даже, чем через полгода. Я видела только те медицинские документы, которые были представлены на следствии и как врач, который имеет достаточный опыт работы с такими пациентами в ургентных ситуациях, я могу сказать: то, что в этих медицинских документах написано, то, что написано в истории болезни, такого просто быть не может. То есть я как врач стремилась донести до суда свою позицию доступным языком. Мы пригласили известных людей, уважаемых в области судебной медицины, в области гематологии. И, на мой взгляд, все было сказано достаточно логично, понятно и доказательно. Может, так не показалось никому, кроме меня, не знаю. Но с точки зрения законов анатомии, физиологии, медицины есть вещи, которые могут быть и которые не могут быть никогда, просто в силу законов физиологии. Я пыталась это донести до суда.

— Раньше вы сталкивались с тем, что врачей обвиняют в гибели пациента?

— Когда работаем в больнице, когда большой поток пациентов, кто-то доволен оказанием медицинских услуг, кто-то нет. Мы работаем, объясняем, но чтобы в таком формате, как со мной произошло, я с этим не сталкивалась.

— А вы слышали, может, в прессе читали об «охоте на врачей»?

— Я со статистикой не знакома. Могу сказать, что, наверное, у нас очень сильно хромает судебно-медицинская экспертиза. Потому что следователи, прокуроры и судьи обычно основываются на заключениях судмедэкспертов. Уровень знаний и уровень того, как пишут, о чем пишут, уровень научной, доказательной базы крайне низок. Это то, с чем я столкнулась. Была проведена комиссионная экспертиза и дополнительная. Все эксперты, которые участвовали в экспертизах, кроме гематологов, наверное, с подобного рода пациентом столкнулись в первый раз в жизни. В каких-то вещах они просто некомпетентны, какие-то вещи они просто не знают, как это происходит.

— В первой экспертизе, которая была признана недопустимым доказательством на следствии, а потом все-таки учитывалась судьей в приговоре, участвовал врач —гематолог Алексей Масчан. Он согласился с версией обвинения, что есть причинно-следственная связь с трепанобиопсией и гибелью пациента. Как вы к этому относитесь?

— Если есть проблема, если есть какая-то ситуация, то нельзя же говорить, что врачи всегда в ста процентов случаев правы, нельзя говорить и то, что пациенты и их родственники всегда правы. Всегда есть объективные и субъективные вещи. Проблема в первой экспертизе, где участвовал Масчан, наверное, в том, что это просто не его уровень компетенции, он — детский врач-гематолог, он с такого рода пациентом не сталкивался в своей практике. Наверное, посчитал, что справится. Но не справился. А во второй, дополнительной, экспертизе участвовал взрослый врач-гематолог Рукавицын, тоже один из уважаемых врачей, он не подписал общие выводы по этой экспертизе. У него было особое мнение, которое почему-то не вошло в ту экспертизу.

— В чем, на ваш взгляд, некорректность этих экспертиз?

— Как человек с острым лейкозом, когда весь организм заполняется патологическими клетками, нарушается свертываемость крови, как в этой ситуации, если пациенту повредить артерию, как он может полтора суток ходить до оперативного вмешательства? Быть не в реанимации, без переливания крови, с нормальным пульсом, с нормальным уровнем гемоглобина, такого не бывает. Если бы было повреждение артерии, пациент умер бы у меня в течение 17 минут. С учетом его роста, объема циркулирующей крови, уровня ранения той артерии, которая указана. Представьте себя человека со вскрытыми на руках венами. Долго ли он бы прожил? А в этом печальном случае утверждают, что у больного были вскрыты не только вены, но и артерии!

— Родственники пациента говорили, будто бы он им сказал, что «вы его закололи». Это же утверждали и врачи «Медси», которые оказывали помощь этому пациенту. Как вы это прокомментируете?

— То, что пациент им что-то говорил, во-первых, это было его субъективное высказывание, а говорил ли он это, мы не знаем. Ведь это не зафиксировано в истории болезни, нет ни аудио, ни видео записи. Второй момент: если бы об этом говорили врачи и тем самым настраивали против меня больного и его близких, то это должно оставаться на совести этих врачей, потому что на 26 июля, когда он был уже в клинике «Медси», без операции, без серьезного исследования сосудов, было невозможно сказать, что у пациента ятрогенное повреждение верхней правой ягодичной артерии. У врачей на тот момент не было никаких объективных данных об этом. Результаты КТ противоречат тем анализам, которые были сделаны в тот же день и находятся в истории болезни. То есть, то, что они говорят теперь, не соответствует тому, что есть в истории болезни.

— Вы обращали на это внимание суда?

— Да, конечно. Во-первых, изучив ту историю болезни, которая была представлена, я могу сказать, что уровень квалификации этих врачей вызывает у меня очень большие вопросы. Люди не знают каких-то элементарных вещей. Когда на суде им задавали элементарные вопросы, они они не смогли на них ответить. К сожалению, мы не услышали врача-реаниматолога во время суда, ни его, ни анестезиолога не допрашивали. Очень много вопросов к ведению во время операции и в послеоперационный период. Осталось много белых пятен.

— Обвинительный приговор основан на протоколе вскрытия, которое сделал патологоанатом, и на судебно-медицинских экспертизах. Как вы оцениваете вскрытие?

— Изначально много вопросов к вскрытию. Патологоанатом, например, описывает, что увидел «место от трепанобиопсии», им описано, что это место смещено с гребня подвздошной кости (куда должна была быть проведена трепанобиопсия- З.С.). На суде, когда его детально расспрашивали, патологоанатом утончил, как он это место обнаружил, как «точка» трепанобиопсии, по его мнению, была смещена. Могу со стопроцентной уверенностью сказать, что если патологоанатомом это было сделано в таком порядке, как он говорит, то он грубейшим образом нарушил этапы осмотра тела пациента и этапы вскрытия. Соответственно описывать, что что-то где-то спустилось после того, как уже непосредственно вскрытие было выполнено и тело было перевернуто набок, и после этого только обнаружили смещение этой точки, наверное, это говорит о том, что нарушена герметичность. Сначала осматриваются все порезы, все ходы и выходы, все дефекты. Только после того, как все будет описано, зафиксированы размеры, даны детальные, профессиональные описания, после этого можно приступать к вскрытию.

— И все-таки, от чего умер пациент?

— Я думаю, у него просто развилась хроническая стадия его заболевания, она перешла в острую. Пациент болел полгода, если полгода человек не лечится, в среднем шесть-семь месяцев, когда происходит переход в последнюю стадию. У него миелофиброз, который перешел в фазу острого лейкоза или в четвертую стадию.

— Почему, когда больной поступил в «Медси», врачи к вам не обратились, он же им рассказал о трепанобиопсии? Это вообще не принято?

— Вообще, в обычной медицинской практике, конечно, это принято. Достаточно много пациентов переводятся к нам в больницу в крайне тяжелом состоянии. Понятно, когда мы получаем таких пациентов, не всегда можно все прочитать в переводном эпикризе и это нормальный подход, когда мы созваниваемся с коллегами и ставим их в известность, что вот был пациент или пациентка и такая вот проблема, и как правило, врачи приезжают и мы вместе принимаем какие-то решения и вместе занимаемся этим вопросом по лечению пациента. Почему они ко мне не обратились, не знаю. Пациенту, учитывая такую быструю прогрессию, нужно было скорректировать терапию по гематологии, надо было давать препараты, которые уменьшают уровень лейкоцитов в крови, однозначно надо было обсуждать ДВС- синдром (нарушение свертываемости крови- З.С.), назначать пациенту переливание адекватных доз свежезамороженной плазмы. Ему плазму только перед смертью влили, когда уже было поздно.

— Патологоанатомическое общество пришло к заключению, что были допущены грубейшие ошибки и при вскрытии и при судебно-медицинской экспертизе. В чем конкретно заключались ошибки?

— Патологоанатом (он работал по совместительству в клинике «Медси» и Первой градской больнице-З.С.) делал вскрытие, хотя клиника (МЕДСИ-З.С.) не имела на это лицензии. При той ситуации, которая сложилась с этим пациентом, должно было быть однозначно судебно-медицинское вскрытие. При проведении его было бы все точно и нормально и никаких подобных казусов и непониманий и введение в заблуждение родственников пациента, не произошло. Любой пациент, умерший в частной клинике, подлежит судебно- медицинской экспертизе. Это приказ по городу Москве, который никто не отменял. С 2012 год он в силе. Тело не должно было вскрываться патанатомом «Медси» в морге ГКБ№ 1, оно должно было быть направлено в 6 морг, который относится к Бюро Судебно-медицинских экспертиз Департамента здравоохранения Москвы.

Его же привезли на хранение в ГКБ-1. Я не понимаю, на каком основании патологоанатом из «Медси» проводил там вскрытие. Ни его трудового договора, ни его должностных обязанностей, ни фамилии заведующей этого патологоанатомического отделения нет в материалах дела. На истории болезни нет ни визы главного врача, ни записи о том, что тело пациента отправляется на вскрытие. Нарушена вся маршрутизация. Человек проводит вскрытие. Там также все нарушено. В патологоанатомических документах везде должна стоять одна и та же причина смерти, одно и то же основное заболевание, одни и те же сопутствующие заболевания. Так вот в каждом из этих трех документов названа своя основная причина смерти. Патологоанатом сам не понял и на суде не смог ответить, от чего умер пациент. Какое основное заболевание у него было? У него было три версии. Нарушена полностью рубрикация диагноза. Как, почему? Заключение патологоанатом написал на бланке Минздрава СССР. На протоколе нет ни его подписи, ни подписи лечащего врача.

— Как это возможно?

— Это вопрос не ко мне. Протокол патологоанатомического заключения нарушает вообще все. Это не читаемо. Понять по этому протоколу, что произошло с пациентом, невозможно. Одно противоречит другому, между собой никак не связано, сплошные фантазии. Патологоанатом вообще не понимает строения человека, анатомию. На вопрос, какое было повреждено венозное сплетение, он сказал: «А я откуда знаю». Венозных сплетений таза несколько. Четыре только больших.

— Получается, что при вскрытии были очевидные нарушения закона. А ни судмедэксперты, ни суд на это не обратили внимание?

— Есть судмедэкспертиза. И вопрос к судмедэкспертам: на основании чего они пришли к выводу о причинно-следственной связи между трепанобиопсией и смертью пациента? Ведь в протоколе вскрытия — сплошные противоречия. Я как врач и мои коллеги, которые смотрели эти документы, считаем, что на основании этого патологоанатомического вскрытия, той истории болезни, которая есть, невозможно написать то, что написали судмедэксперты, это на совести судмедэкспертов. Вот, например, во вскрытии не сказано о причинно-следственной связи. А вскрытие положено в основу судебно- медицинской экспертизы. А на основании судебно-медицинской экспертизы судом была найдена причинно-следственная связь.

— И теперь в апелляции вы должны будете «разбивать» эту экспертизу?

— По сути, да.

— Когда читаешь приговор суда, обращаешь внимание на то, что судья отвергает все аргументы защиты, отвергает все свидетельства в вашу пользу и принимает на веру аргументы в пользу вашей виновности, как будто бы решение судьи чем-то ангажировано. У вас есть недоброжелатели?

— Я не знаю. Мне сложно сказать. Я не владею большим бизнесом, у меня нет огромных денег. Я не занимаюсь каким-то медийными вещами, я человек не публичный. Мы старались создать отделение, чтобы у нас в России люди могли, в рамках своего полиса ОМС, получить высококлассный уровень по гематологии и трансплантологии костного мозга. Я не знаю людей, которые ко мне плохо относятся. Версий может быть много, но их озвучивать, когда нет доказательств, равносильно клевете. Я не могу объяснить действия и поступки каких-то своих коллег. Не знаю, чем они руководствовались. Может, потемнение сознания? Я имею в виду коллег из клиники «Медси», судмедэкпертов. Почему люди говорят какие-то вещи, которых в природе быть не может? Это то же самое, что сказать, будто бы земля стоит на трех китах. В моем понимании, если есть уголовное дело, если меня обвиняют, мне должны были предоставить стопроцентные доказательства моей вины. За четыре года, что все это длится, никакие достоверные стопроцентные доказательства мне представлены не были.

— Как вы пережили тюремное заключение?

— Две недели.

— Большой шок?

— Конечно. Поразило меня большое количество людей, которые могли бы быть, например, на домашнем аресте или под подпиской, а они сидят в СИЗО и процентов 80% женщин, с которыми я там столкнулась, имели высшее образование. Это экономисты, юристы, адвокаты, кандидаты наук, доктора.

— Где лучше было сидеть — в камере на 12 человек или на 4 человека?

— Там везде плохо, несмотря на хорошее отношение сотрудников. Это все равно заключение, это больно. Неприятно. Незаслуженно. Оскорбительно.

— Знали вы, сидя в тюрьме, о той поддержке и солидарности, которую к вам проявили тысячи людей?

— Я, конечно, плохо понимала объем и масштаб этой поддержки, там все-таки я была ограничена в общении и в коммуникациях. Я осознала масштаб солидарности уже на суде, который изменил мне меру пресечения на подписку о невыезде. Я не ожидала такого количества журналистов и поддерживающих меня людей, осознание проходило недели две после этого, когда была такая большая волна.

— Если вас оправдают, кто будет нести ответственность за смерть пациента?

— Давайте дождемся решения суда. Говорить однозначно, что пациент был здоров и ничем не болел, это некорректно. Здоровый человек не приходит на трепанобиопсию, здоровому человеку не собираются удалять предстательную железу. У него не может быть 200 тысяч лейкоцитов, здоровый человек не может быть с ДВС синдромом. Пациент был больной, он, может быть, этого не чувствовал. Гематология и онкология как раз отличаются тем, что может быть все очень хорошо и пациенту трудно поверить, что ему надо лечиться, иначе будет летальный исход. Это очень сложно психологически. Тем более с лейкозами. Ты вроде себя ничего чувствуешь, а ты должен поверить доктору, что все плохо и многие пациенты ходят в два-три места, и проверяют: а правда ли что со мной это происходит? При гематологических заболеваниях нарушается множество функций организма, ДВС это вообще запрограммированная гибель организма. Ее раньше нельзя было предотвратить, но слава Богу, плюс из этой ситуации, что теперь вся Россия узнала, что такое ДВС-синдром. Если есть кровотечение и оно не связано с хирургическими вещами, нужно в первую очередь использовать замороженную плазму, два-три-четыре литра, проводить контроль анализов. Может быть, теперь будет меньше летальных исходов.

Автор: Зоя Светова, mbk.sobchakprotivvseh.ru

Как сообщалось ранее, врач-гематолог Елена Мисюрина впервые выступила публично после оглашения резонансного приговора. Член ОНК по Москве Когершын Сагиева посетила Мисюрину в СИЗО № 6 и записала её монолог. Подробнее читайте: Елена Мисюрина: «Мой приговор — это катастрофа».