Все новости по запросу: Борис Комаров

Борис Комаров, главный хирург гражданской обороны Москвы, бывший руководитель НИИ им. Склифосовского (а фактически – человек, почти с нуля создавший его заново), он выжил в Сталинграде, чтобы стать врачом, а не художником, в 90 лет продолжает консультировать и видит то, чего не замечают другие. Я боялся смерти и читал “Отче наш”, уткнувшись в подушку – Детство мое началось в селе Мордово Тамбовской области. Мать и отец – деревенские жители, росли в многодетных семьях. В маминой семье одни девочки, земельный надел им не полагался, так что жизнь была тяжелая. Отец жил более богато в семье мастерового, всё-таки рукодельное мещанское сословие – “лудим, паяем, кастрюли-ведра починяем”.Отец был прогрессивный, призывал записываться в колхозы, раскулачивал кулаков. Потом и его раскулачили. Рабочие посоветовали: езжай на Сталинградский тракторный, здесь тебе работать не дадут. Так он и сделал. – Отец много со мной разговаривал, брал меня с собой в отпуск, разные истории заводские рассказывал. Рабочие-то в Сталинград приехали разные, не только хорошие. Говорил: тропкой кривой не ходи никогда. А что такое тропка в то время? Пьянство, воровство. Отца это миновало: мещане – люди воспитанные, начитанные. А некоторые семьи совсем иначе жили: отец получку получил и все пропил. Доходило до того, что жена приходила в цех и говорила, что детей кормить нечем, и рабочие принимали решение выдавать зарплату не мужу, а ей. Когда началась война, мы не думали, что немцы дойдут до Сталинграда. Хотя в школе давали винтовку со штыком, на всю жизнь запомнил: “Коротким коли, длинным коли, сверху прикладом бей, прикладом закройся”. Жили в Сталинграде до войны хорошо и богато. Из окон хозяйки специально, чтобы все слышали, кричали детям: “Вовка, иди щи есть, сегодня с мясом!”. Поэтому сперва настроение было приподнятым. Пришло время для подвигов, война долго не продлится, и немцев мы разобьем. А получилась заваруха на долгие годы. Первых немцев встретили рабочие, отряды самозащиты закрыли собой город, пока не пришла регулярная армия. Смену настроения в городе я видел по отцу. Он перестал приходить на ночь домой, оставался у станка круглые сутки. Начались первые бомбежки, они были страшные, но еще не до такой степени. А 23 августа немцы подняли весь воздушный флот и в один день город смешали с руинами. Там были зажигалки, и фугасные бомбы, горело все. А заводы не бомбили, немцы хотели их забрать, поэтому отец остался жив. Мы с мамой прятались в подвале. Было страшно, не то слово. Я жутко боялся смерти. Мать научила меня “Отче наш” читать, и молитву я читал, уткнувшись носом в подушку. В подвале стояли кровати, керосинки, под лестничной клеткой одну семью так и завалило. А потом и нас - отец пришел с завода и вытащил. Он сам строил этот дом, поэтому знал, как добраться сквозь завалы. Я был контужен, кровь текла из уха. С ужасом впоминаю жизнь в городе, где всё разбомбили. Водопровода нет, продуктов нет, пекарни все разбиты, магазины разграблены, холод, голод… Я ходил за водой на реку Мечетку. На противоположном берегу сидели немцы и контролировали нас. Если засекли, что часто ходишь, уничтожали. Или ведра прострелят, знак дают: не ходи в следующий раз. Однажды мы с товарищем ходили за зерном на элеватор под минометным обстрелом. Там нам подвернулась убитая лошадь, мы ее растащили, она была такая вкусная, что будь здоров. Однажды отчаяние стало таким сильным, что мама взяла нас, детей, за руки и вышла под обстрел. Решила, что пусть лучше нас побыстрее убьют, и вывела под минометы. Отец увидел такое безобразие, взял под руки и спрятал в подвал до утра. А на следующий день мы переправились через Волгу на Ахтубу, сколько трупов на переправе было! Так что вовремя дана была отмашка закрыть производство, рабочим пришло указание уходить. Так мы эквакуировались в Уральск. В Уральске отец помог мне устроиться разнорабочим, мне как раз исполнилось 15. Он меня учил, как держать напильник, резать по металлу. Я получил третий разряд слесаря, четвертый жестянщика. Потом работал на спиртовом заводе, там давали спирт и табак, я прикинулся, что пьющий и курящий. И ведь поверили, что якобы взрослый – я уже мешки таскал по 80 кг в эти годы. Поэтому до сих пор и живу. А две пачки махорки и две бутылки спирта можно было пустить в обмен. Я шел на вокзал, к проходящим эшелонам, и мне меняли спирт на галифе и гимнастерки. Хорошо помню, как кончилась война. Мы вчетвером ставили на спиртовом заводе жестяную трубу. И только закончили работу, как пришла новость: войне конец. Нам выдали сверх нормы водки сколько хочешь, а потом я всех домой вёл – это помню хорошо… Недавно исполнилось 66 лет, как студентом уехал в Питер и женился на студентке. И вот с этой студенткой мы до сих пор катаем годы. Ей 90 и мне 90. Мы простые крестьянские ребята, войну пережили. Пришли и заняли ведущие позиции. Она военный химик, я врач. Этапы большого пути Выбор профессии у меня состоялся случайно. Я ехал в Москву и не думал, что поступлю в медицинский институт, потому что в то время рисовал пейзажи и хотел учиться в училище имени Васнецова. А там спросили: “Где ваш этюд?”. Я говорю, какой еще этюд, я из закрытого города, на заводе работал. Пришлось искать другой институт. А мне было важно, чтобы давали продуктовые карточки и стипендию. И муж моей тетки, раненый, только что из госпиталя, сказал: иди в доктора, это интересная и благородная профессия. Так и вышло, что мой путь в профессии начался с подсказки участника Великой Отечественной войны. Я поступил во Второй медицинский, там и карточки, и жилье – все было. А когда начался учебный процесс, я наконец понял, куда попал. Например, анатомию мы изучали на трупах, сейчас этого нет. Надо было достать из чана с формалином труп или часть тела и отпрепарировать сосуды, нервы и поочередно сдавать, где Nervus femoralis, а где Nervus ulnaris (бедренный нерв и локтевой нерв) Студенты некоторые падали в обморок, а я сознание не терял. В Сталинграде трупов валялось невиданное количество, сгоревших, обоженных. Так что я был не столь восприимчив. Тем не менее, анатомию я не сдал. Семь раз у меня принимали экзамен, но так и не зачли. Поехал обратно домой в Уральск, думаю, ну вернусь на производство, работать буду. А отец меня отправил поливать арбузы-дыни и учить анатомию на свежем воздухе. Вернулся и сдал! Первый курс такой был для меня трудный! Второй мед снимал для студентов дачи в Подмосковье, мы жили в Томилино. Нужно было дрова пилить, печку топить и учиться при этом. Уставали жутко. Сколько раз было: сел на электричку, уснул, проснулся в Люберцах или дальше. Поспал на вокзале и рано утром в институт. Хирургия начиналась на 4 курсе, и тогда я попал в клинику академика Бакулева. А там как раз начались первые операции на сердце. Хирургия еще не знала, что сердце можно взять в руку. Во время войны удаляли осколки, но чтобы заранее оперировать больное сердце – такого не было. В 50-х годах в клинике Бакулева творились чудеса. У меня, что называется, открылись глаза. А факультетское хирургическое отделение имени Спасокукоцкого располагалось на базе Первой градской больницы. Там Бакулев и предложил мне остаться. Когда писал кандидатскую диссертацию, следил за умирающим сердцем. Сидел с детишками, подкладывал прибор, записывал систолу, диастолу, быстрое изгнание крови в аорту, медленное… И доказывал, что это сердце вовремя соперировано, имеет хорошие сократительные функции. А это сердце не потянет, больной умрет. На основе этой методики стали выбирать больных: с перспективой и отказываться от бесперспективных. А докторскую диссертацию посвятил заболеваниям аорты. Это тяжелые пороки, когда аорта образует аневризму, и разрушается. Умирают эти больные внезапно, в трамваях, на улицах, дома. Единственный метод лечения – хирургический. И вот из 50-ти оперированных мною больных вместе с Бакулевым выжило 20 человек. Это и легло в основу докторской, мне присвоили звание доктора медицинских наук. Бакулев для меня был как отец родной. Он приходил в 8 утра на утреннюю конференцию и уходил в 23-24 часа, чтобы успеть на транспорт. Таких людей теперь нет. Добропорядочный, простой, доступный вятский мужик. Хотя званий у него было!... Часто вспоминаю свою первую встречу с ним. Он идет на обход, в мою палату, я ее только принял. Ему представляют меня, молодого доктора. Бакулев назначает операцию и говорит: завтра вы будете мне помогать, начнем в 8 утра.Я готовлю операцию. Еду в 6 утра в клинику, проговариваю мысленно ее ход. Обработка операционного поля йодом, потом асептическими простынями, покрытие, разрез кожи, гемостаз, этапы идут у меня в голове. Приезжаю, ближе к восьми ребята звонят снизу: “Борис, Бакулев приехал!” Я скорее больного в операционную. Кладу на стол, а сестра говорит: куда так рано? Я говорю: ну Бакулев уже в кабинете. Да? О! Тогда биксы все сюда. Приходит Бакулев в хорошем настроении. Открывает бикс, достает простынку, разворачивает, а она влажная. Он ее так встряхнул и смотрит на меня. “А ну, сюда ответственного профессора!”. Я думаю, ну вот, не будет оперировать, скажет, белье нестерильное. Открыл второй бикс, а там стерильное. Бакулев решил, что отменять операцию – наказывать больного, но обещал разбор на завтрашней конференции. И вот наступило завтра. Я начал докладывать о ходе операции и послеоперационном периоде. Он прерывает мой доклад: “Кто подал биксы сырыми?”. Профессор Жмур, ответственный за операционную, отвечает: “Александр Николаевич, вы приехали на 15 минут раньше, и вас засекли в приемном отделении. Поэтому ваш новый ординатор Комаров подал больного раньше”. Бакулев развел руками: “Ну вот, я же и виноват. Даже не знал, что идет информация, когда я приезжаю и уезжаю”. Такая вот была первая встреча. Меня могли выкинуть из клиники под зад коленкой, но все обошлось благополучно. Вы родственникам покажите, что руки у вас трясутся… Во время работы в клинике Бакулева нас учили обращать внимание на психическое состояние больного. Мы должны были уметь работать с человеком. Это самое трудное и ответственное. Я разговариваю не просто с человеком, а с больным, которому может помочь только хирургия, а это означает не только выздоровление. Допустим, риск большой. И я должен подобрать слова, убедить пойти на риск сегодня, потому что завтра выздоровления 50 на 50 уже не будет. Завтра у человека будет только 20%, а послезавтра нам придется и вовсе отказаться от операции. Если предстоит удаление органа, то я должен объяснить, как без него жить. Что после удаления желчного пузыря у вас будет частый стул, вам придется выбирать работу, которая держит вас у унитаза. Но и не удалять нельзя. Иными словами, важно было не испугать, а вселить в него надежду на жизнь. Нас так раньше учили. Первое правило: больного нужно знать без истории болезни. Я должен был докладывать Бакулеву, не заглядывая в шпаргалки. Второе правило – больного называть по имени-отчеству и на вы. При обходе пациент должен быть открыт для осмотра, а не лежать в пижаме и брюках. Женщину смотреть нужно только вдвоем, потому что женский организм может повлиять на вас так, что на вас напишут жалобу. Если врач пробежал мимо, исчез, ему некогда – значит, это уже не доктор. Врач должен выслушать больного, найти время, даже если куда-то бежишь, сказать: “Сейчас я вернусь и мы поговорим”. Нужно всегда идти навстречу. Бакулев учил: вы умейте сострадать этим людям. Ведь вы тоже переживаете. Вы и родственникам покажите, что руки у вас трясутся, и слезы у вас капают, и вы так надеетесь, так надеетесь. И если они плачут, то и вы плачьте с ними. Раз уж зашла речь о родственниках… Работа с больным – это одно, а с родственниками – еще тяжелее. Однажды привезли мальчика 15 лет. Два года назад родителям сказали, что 10 лет с пороком сердца – мальчик операции не перенесет. А парень стал весь синий. Его венозная кровь сбрасывалась в артериальное русло. Это так и называется “синие пороки”.Родители уговорили доктора Медведева взять мальчика на операцию. Он объяснил, что мальчику остается жить считанные месяцы, даже если операция пройдет нормально. Она действительно прошла успешно, но сердце не смогло обеспечить кровоток по новой системе. И в дежурство Медведева парень умер. Папа-милиционер ждал в коридоре, доктор вышел сказать, а тот: “Просмотрели, угробили, такие-сякие”, достает табельное оружие и в Игоря направляет. Тот бегом по коридору, отец за ним, в потолок стреляет: раз, два, стой! Врачу удалось убежать, и таких случаев было много ( тем более, что первые операции были очень рискованные, мы брали тяжелых больных, и 80% умирало на операционном столе). Если бы родственники вовремя поняли, что мальчик безнадежен, они бы, может, успели родить другого. А милиционеру уже было за 50. И докторам надо уметь рассказывать родителям, что не надо замыкаться, а лучше рожать еще детей. По своему положению я должен был давать сведения, когда умирали больные. И вот эти разговоры – о, это нужно уметь! Начинаешь с того, что “давайте сядем, посидим”, не на ходу, не стоя в коридоре. Рассказываешь, что все было нормально, но закончилось тем, что больной умер. И тут истерика начинается. Ну а ты держишь в кармане нашатырный спирт, иногда обмороки бывают у людей. И сам на взводе, переживаешь, и у самого сердце щемит и в руку отдает. У хирургов профессиональная болезнь – ишемия, они редко доживают до пожилого возраста. Вот у меня в НИИ Склифософского, сколько хирургов умерло у операционного стола! Профессор Андросов не закончил операцию, умер со скальпелем в руках. Или доцент Виноградов у Бакулева нечаянно пересек нижнюю полую вену, думая, что это сухожилие. Хлынула кровь, залила всю рану, туда-сюда, закрыть нельзя, и он упал прямо у операционного стола.Хорошо, на соседнем столе работал хирург, оперировал сердце. Он перешел на этот стол, остановил кровотечение, сшил пересеченные сосуды, кровь вернули больному, которая излилась в рану, спасли жизнь. Даже вспоминая, все это переживаешь заново… Открываешь тумбочку, а внутри бутылка водки В момент, когда я стал директором НИИ им. Склифосовского, там была полная разруха. Стирать белье было негде и нечем, рухнули потолки. Пищеблок был разрушен до основания. Готовить пищу на старых прогоревших котлах было невозможно, пищу и чистое белье заказывали в других больницах. Вызовешь хозяйственника, он: “Нет средств для мытья!”. Я предлагаю подежурить: “Сестра будет уходить домой, а вы посмотрите, что у нее в сумочке.” Там и кусок мыла, и сода, и тряпки. Прихожу на пищеблок: “Вот вы пишете – мясной бульон. А мяса в нем нет. Куда делось?” Они: “Уварилось!” Я говорю: “Хорошо. Давайте откроем сумки поваров”. Ну и понятное дело, мясо там, пошло на вынос. Тем не менее, в целом, человеческие отношения были хорошие. Хотя меня называли варягом и даже сделали однажды проверку. Вызвали в приемное отделение – мол, надо проконсультироваться с директором, а то что-то тут не поймем. Конечно, все они понимали. Я попросил доложить по форме. Я же преподаватель! Показал им, как надо смотреть живот, как обследовать грудную клетку, как смотреть больного на левом и правом боку и так далее. Они думали быстро отделаться, а я им на два часа устроил студенческий разбор. Все получили рекомендации, вытерли пот и разошлись. Поняли, что не на того нарвались. Вообще начальником я был строгим. Бывало, что и с обхода уходил, если в палате грязно было. Иногда входишь в палату, а там вонь несусветная. Открываешь тумбочку, а внутри бутылка недопитой водки стоит, папиросы. Палатному врачу и заведующей говоришь: на этом я обход закончил, говорить мне с вами не о чем, через неделю приду повторно, чтобы этого не было! А если повторится – выговор и снижение оклада. А иногда брал платок носовой, проводил им по кромке двери и показывал сестре: и это вы называете уборка палаты? Или вы только пол моете и все? Она начинает выкручиваться, доказывать что-то. Но было жестко: домой не уйдешь, пока всю палату сверху донизу не вымоешь. Возглавить НИИ Скорой помощи им. Склифосовского мне предложили после 18 лет работы в клинике у Бакулева, где трудился с 1950 по 1968 год. Старый директор НИИ тогда тяжело заболел и вскоре умер. А меня хорошо знал начальник управления здравоохранения Москвы Ворохобов, который сказал: “Справишься, мы тебе поможем”. Когда я сюда попал, понял, что такое учреждение отремонтировать нельзя. После моего выступления на исполкоме Моссовета приняли решение строить новое здание Склифа. А тогда все было планово, по пятилеткам. Чазов строил кардиоцентр, Блохин – свой центр на Каширке. Все это по плану. А наше строительство шло вне плана, за счет фондов исполкома Моссовета. А что такое внепланово? Это значит, что сегодня есть, а завтра нет. Например, в 1975 году заказали научное и диагностическое оборудование за границей. А стены корпусов только возводят, оно лежит на улице под дождем и мокнет. Опять докладываю наверх, там решают давать мне слово на исполкоме Моссовета два раза в год, ситуация начинает меняться. Корпус строили не просто с кондачка. Мы обирали статистику по поступившим в течение месяца (причем по сезонам: летние месяцы, зимние), отдельно считали пациентов в травме, хирургии, ожоговом отделении. В проектно-сметной документации потом указывали: для хирургии, допустим, достаточно 60 коек, а в травму уже надо 120. Ожоговый надо строить на 100 коек и столько же в запасе иметь. А в приемном отделении сделать зал про запас на 500 человек. Понятно, что над головой постоянно висело вечное «а вдруг посадят» - с тех ещё времён, когда мы работали с Бакулевым и делали операции на сердце. Смертность при пороках сердца была высокая, могли посадить всех. Но, с другой стороны, на момент строительства я был уже главный хирург Минобороны и Сталинград прошел. Чего же страшного? Когда меня за сердце хватало, я думал: “Ну я в Сталинграде был, ну как бы не смертельно, пройду и здесь”. Потом свалился я с ишемическим приступом. Меня положили отлеживаться в четвертое управление, “кремлевку”. Я смотрел в потолок и думал, что это добром не кончится. Нужно делать выводы. А когда подсчитал, сколько сделано и пройдено, и строительство уже началось, и меня еще не выгнали…и вернулся. То есть полежал,, подумал – и пошел дальше. Сейчас там порушили все, что я делал – это опять слезы. Эх, воспоминания – опять переживания. Заявление об уходе из Склифа по собственному желанию я нее подписывал – хотя в Минздраве СССР очень просили об этом. Я вывел НИИ Склифосовского в первую категорию науки, получил оборудование, многим сотрудникам выдал жилплощадь – и меня за это приказом министра РСФСР сняли с работы. Мне заявляли, что я использовал служебное положение и выдавал квартиры сотрудникам, что не заплатил полностью партийные взносы и так далее. Прокуратура состава преступления не нашла, но это не помогло. Боролись тогда не со мной, а с партийной организацией Москвы, шел 85 год. Я пять лет доказывал, и злоупотребление все же отозвали, предложили уволиться по собственному желанию. Но я не стал. «О «Скорой» начистоту Надо сказать, что в Склифе мы не только построили новый корпус, но еще и поменяли систему работы «Скорой помощи». Все сдвинулось с места, когда на исполкоме Моссовета я стал делать доклады по два раза в год. Там собирались все хозяйственные службы города, журналисты, партийцы, судья, прокурор. И вот я начинаю выступать – и говорю не только о состоянии стройки нового корпуса, но и о том, что улицы не освещены, транспорт «скорой» без колес, горючего не хватает, больных класть некуда. Машины Скорой тогда эксплуатировали по 7 лет – я переключил на 5 лет и добился, чтобы колеса и горючее им выдавались вне очереди. Дома без вывесок – тоже проблема, «Скорая» не может найти больного. В общем, через систему «скорой помощи» стали пересматривать всю хозяйственную деятельность города. Утром дежурный по институту докладывал прямо в приемную Промыслова (В 1963—1986 гг. — председатель Исполкома Московского городского Совета – прим.ред.), где не посыпано, где сосульки падают, сколько травмированных, куда машина не доехала, и так далее. Секретарь Дзержинского райкома партии едет на работу и смотрит: сосульки есть? Так надрессировали команду и подняли хозслужбу города на достойный уровень. Правда, в операционную в первый год мне заходить почти не удавалось. Когда я стал директором НИИ им. Склифосовского, по «скорой» в Москве принимали только две больницы: Первая градская и Склиф. Мы включили в дежурство по городу еще 4-5 больниц. А это же должно круглые сутки все работать: рентгтен, анализы крови, биохимия, лифтёры, эвакуация. Был такой вой против переключения на круглосуточную работу! Меня могли и мешком пыльным стукнуть где-нибудь вполне. Сейчас сложно, поверить, но раньше «скорая помощь» не брала больных с инфарктом. Пациентов оставляли дома, они должны были выжить сами – и, если выживали, через 2-3 дня их могли забрать в больницу. Я настоял, чтобы брали в первый же день: к тому моменту мы уже научились оперировать кровоизлияние в мозг. Посчитали количество возможных пациентов по городу и сколько нужно создать отделений и подготовить врачей. А кроме инфарктов в больницу везли всех. Был такой порядок: если бригада приехала и сомневается, дома оставить или привезти, то лучше в больницу. На диагностику 15 минут – и вперед, в приемное отделение, которое должно принять и при неясном диагнозе. И там либо в течение часа ставят диагноз, либо поднимают в стационар к хирургам. Сроки эти отмечались в истории болезни. Через столько-то часов больной оперирован, а если операция задержана, то почему и каким именно больным. И всё это соблюдалось! Бакулев подчеркивал: вы это пишете не для себя, вы пишете это для прокурора. Помните, что за спиной хирурга всегда стоит прокурор. В системе «Скорой помощи» я не работаю уже 30 лет. Книгу написал про том, какой эта система, на мой взгляд, должна быть, какой мы ее строили. А уж к чему привели все нынешние реогранизации, реконструкции, оптимизации и так далее – каждый может спросить у себя сам. У меня, к слову, свои личные примеры перед глазами. Однажды жена моего друга, у которой начались боли в сердце, попросила меня о госпитализации. Я договорился, ее обследовали, сказали – приходите завтра, кладем на операцию шунтирования. Она вышла с территории – и около выхода упала. Острые боли в сердце, потеря сознания. Прохожие вызвали по телефону машину (станция «скорой» рядом). Приехала фельдшерская бригада, а у них нет ни ЭКГ, ни сердечных препаратов, ничего. Они покрутились вокруг умирающей, вызывают другую бригаду. А до станции 20 метров пройти! Пока нашли, пока новые врачи приехали – труп. Я на съездах Скорой помощи говорю ребятам: нужно выжить! Все вернется на круги своя. Великие люди В Склифе было много талантливых докторов. К некоторым было очень неоднозначное отношение, но у нас они всё равно работали. Например, Владимир Петрович Демихов, родоначальник трансплантологии. К нам он пришёл в момент, когда его вышибали из института Вишневского. Его передали моему предшественнику и сказали: вот у тебя здесь трупная кровь, как раз вот и Демихов. А в Склифе уже трупными пересадками занимались, пересаживали кожу, кости, кровь брали трупную, и эти люди выживали. Он вписался и стал активным членом научного совета. Рука об руку работал со мной 20 лет. Сказать, что он был очень увлечённым – не сказать ничего. Однажды, например, придумал провести пересадку головы у обезьян. Звонит из питомника Цхалтубо: «Борис Дмитриевич, мне тут вагон обезьян дали, надо двигать науку вперед. И нужно полвагона апельсинов». Я ему: “Ты что придумал, в Москве апельсинов у детей нет, а ты обезьянам!” Потом с полпути снова звонит: “Часть обезьян погибла, бананы нужны!” В общем привез в Москву, а куда их девать? Я говорю: “Слушай, мне попадет здорово, но единственное, что могу сделать – поселить тебя с обезьянами в систему клиник гражданской обороны. Проще говоря, в подвалы Склифа.” И он согласился! Подвалы тогда были оснащены койками, водой - хоть завтра в бой. Дал ему две палаты, разместил обезьян, собак, он начал пересаживать им пищевод и так далее. А потом прибегает ко мне: “Борис Дмитриевич! Идем, чего покажу! Пересаженная матка забеременела!” И собаку показывает. Именно он первый начал коронарные шунты делать. Бакулев прочитал об этом – и стал оперировать на людях. Интересный был человек, своеобразный, талантливый. Иногда домой не уходил, так с обезьянами и собаками оставался. А однажды он приживил собаке вторую голову (на голову матери пересадил голову щенка, ликвидировав несовместимость) и притащил эту собаку на заседание московского хирургического общества. Фильм “Собачье сердце” видели? Вот тут то же самое, но по Демихову. Вместе с Демиховым работал профессор Кристиан Барнард, хирург из Южной Африки, пересаживал животным органы, помогал на операциях. Потом он у себя в ЮАР в 1967 году первый в мире сердце пересадил.А мы тогда не могли сделать, потому что министр Петровский запретил эти операции по этическим соображениям. Сегодня эти люди долго живут. Может, когда-нибудь и голову пересадят, один итальянец взялся, но в это я не верю – слишком сложно соединить голову и спинной мозг. Был у нас в Склифе и блестящий реабилитолог - профессор Завен Атаев. Вопрос реабилитации для Склифа имеет особое значение. Сюда попадают люди после травм, неожиданных катастроф, не готовые к тому, что будет после. Многие из них теряют профориентацию. И вот Атаев, который руководил нашим реабилитационным центром, где-то раздобыл списанную «Волгу» поднял через окно на второй этаж. Ее смонтировали в отдельном кабинете и использовали для реабилитации шофёров. Для домохозяек у нас была кухня, где они заново учились готовить, а для водителей – эта самая “Волга”.И еще был бассейн для тех, кто получил спинальную травму. Корешковые боли требовали вытяжки для позвоночника, и Атаев сделал ее в воде. Человек плыл в спасательном круге, а к ногам привязывали гири. И были хорошие результаты. На моей памяти было много тяжёлых катастроф, несмотря на мирное время. В 1982 году в Лужниках погибли в давке болельщики, в основном подростки. Помнятся пожар в гостинице «Россия», взрыв в гостинице «Космос». Там под завязку забили пылью специальный агрегат-пылесборник. Пошли разбираться, главный инженер сказал “подумаешь, проблема”, зажег спичку и бросил. Спрессованная пыль взорвалась как порох. Нам привезли обожженных людей. Самое страшное из практики – катастрофа под Уфой, когда два курортных поезда ехали навстречу друг другу и вошли в лощину, где скопился газ. Погибли около 600 человек. Раненых отправляли на вертолетах к нам в Москву. Но мы не паниковали. Я был ещё и был главным хирургом гражданской обороны, и мы тренировались, готовили в период холодной войны население Москвы к атомным атакам. Так что подготовка у нас была. На учебных тренировках вместе с войсками мы выполняли главную задачу – оказать медицинскую помощь населению в разрушенном городе. Мы разбивали палатки, “раненые” студенты валялись после импровизированного взрыва по территории Склифа, мы их собирали, оказывали помощь. Это дало нам опыт помощи в случае катастроф. Атомная война – то ли будет, то ли нет, а в жизни это уже все работало. То есть «скорая» – это военизированная система, готовая хоть сейчас в бой. «О смерти я не думаю…» О своей жизни я написал книгу, назвав её «Боль сердца моего». Наверное, этим всё и сказано. Боль сердца моего – служба, которой я посвятил всю молодую жизнь. Стать в 40 лет директором такого громадного института, да еще главным хирургом обороны, да еще отстаивать позиции ВОЗ на конгрессах - для этого нужно было много сил. Пережив Сталинградскую битву, я лет двадцать просыпался от бомбежки и страха быть убитым. А сегодня во сне то оперируешь, то разговариваешь, то команды отдаешь. Эта служба вселилась на всю оставшуюся жизнь. И от нее никуда не денешься. Я, к слову, и сейчас работаю - в Московском клиническом научном центре на Шоссе Энтузиастов. Главврач иногда приглашает посмотреть сложные случаи – скажи, говорит, своё слово. О смерти я не думаю. Чего о ней думать, когда я её постоянно вижу? Все мои одногодки ушли из жизни, как говорится, и руку подать некому. Снаряды ложатся все ближе и ближе. А смерти я не боюсь – чего её бояться? Младенец и тот больше переживает за появление на свет, криком кричит от испуга. А смерть тихо приходит, если не катастрофа. Например, когда наступает сердечно-лёгочная недостаточность, человек просто засыпает. Иногда меня спрашивают, хотел бы я так умереть. Если честно – пока никак не хочу. Я еще хочу пожить и посмотреть, что будет с праправнуками, и чем весь этот бардак в стране кончится…. СПРАВКА Борис Дмитриевич Комаров – доктор медицинских наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук. В 1968 году назначен директором НИИ скорой помощи им. Склифосовского. По совместительству руководил всесоюзным научно-информационным центром скорой и неотложной медицинской помощи Минздрава СССР. До 1986 года параллельно занимал должность главного хирурга медицинской службы гражданской обороны Министерства обороны СССР. Его работы послужили научным обоснованием и подтверждением необходимости хирургического лечения патологии аневризмы аорты. С участием Бориса Комарова были выполнены первые в нашей стране операции при аневризмах грудной и брюшной аорты с аллопластическим замещением сегментов. На основании его профессиональных исследований были созданы специализированные больницы и центры в Москве и других регионах страны; создано научное направление «Медицина катастроф», введена профессия врач скорой помощи и унифицированная программа обучения врачей на кафедрах. Интервью от Pravmir.ru Как сообщалось ранее, оптимизация системы скорой помощи станет одним из приоритетов в стратегии развития здравоохранения. Об этом заявил главный внештатный специалист по скорой помощи Минздрава России Сергей Багненко. Подробнее читайте: Россию ждёт оптимизация «скорой помощи»

Создатель системы скорой помощи СССР: “Коллеги, надо выжить”